Кирилл Щербицкий

Кирилл Щербицкий.

ЭТОТ НЕУЛОВИМЫЙ ОБЪЕКТ УЧЁТА.

(О возможностях существования литературы в диаспоре.)

____________________________________________________________________________________________________________________________

Abstract: Миграция описывается как опыт соприкосновения со сложным конгломератом диаспор и меньшинств (постколониальное состояние) в условиях невозможности локализации господствующей культуры (постмодернистское состояние). Третьим элементом в этом ряду для нас оказывается постсоветское переживание разрывов и смещений предшествующего культурного и социального опыта.

.......................................................................................................................................................

Результаты анкетирования, проведённого среди авторов русскоязычной диаспоры во Франции, позволяют поставить ряд вопросов, сохраняющих свою значимость и в более широком контексте:

(а) вопрос о том, может ли быть отнесена к литературному процессу деятельность по производству текстов, не ориентированных на рынок, некоммерческих (в пределе - антикоммерческих), распространяемых вне классических форм посреднической деятельности; и связаный с этим вопрос о границах инвентаризуемости литературы на основе данных культурной индустрии и рынка;

(в) вопрос о статусе текстов, не имеющих читателя вне производящей их среды;

(с) вопрос о понятии публикации в связи с различными формами (представление на литературном вечере, чтение по радио, публикация в интернете, рассылка), модальностями (покупка, дар, одалживание в библиотеке, передача из рук в руки), и техническими методами (переписывание, сканирование, распечатка, e-mail) передачи текста;

(d) и наконец ряд вопросов о социальных и психологических аспектах производства текстов в условиях миграции и перемещённости, о значении литературы для артикуляции культурных различий и переидентификации, и о трансформации текстовой деятельности на границах культуры.

_____________________________________________________________________________________________________________________________

Предлагаемый текст можно отчасти рассматривать, как дань благодарности Андрею Лебедеву за его подробное и информативное исследование состояния литературы русской диаспоры во Франции, опубликованное в НЛО. (Андрей Лебедев."СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА РУССКОЙ ДИАСПОРЫ ВО ФРАНЦИИ ? Инвентаризация.") Мы не подвергаем сомнению результаты анкетирования и фактические сведения, собранные в этой впечатляющей работе. Однако определённая реинтерпретация приведённых фактов может стать продуктивной для исследования русскоязычной литературы, создаваемой в настоящее время вне России.

(1) Главный вопрос, задаваемый А. Лебедевым в его "Инвентаризации", сформулирован так:

"...интересовать нас будут в первую очередь не эмигрантские попытки возвращения на родину в своих книгах (гробах) и не иммигрантские стратегии вписывания в новую среду, а способность современной русской диаспоры во Франции создать достаточно автономную структуру литературного производства - структуру, рассчитанную не на экспорт и не на импорт, но на непосредственное удовлетворение собственных культурных потребностей. У диаспоры имеются свои церкви, детские летние лагеря, спортивные клубы, дома для престарелых и пр. Есть ли у нее литература?"

На этот вопрос дан отчётливо отрицательный ответ:

"...можно ли говорить о существовании современной литературы русской диаспоры во Франции? На наш взгляд, как, впрочем, и на взгляд большинства наших респондентов, нет."

Такой ответ, возможно, не казался бы настораживающим, если бы двумя страницами выше не был приведён внушительный список авторов (более 30 имён) , относимых к русской диаспоре. При этом

"критерием, позволяющим относить пишущего к этой группе, являлось... его достаточно активное участие в литературной жизни, а именно издание своих текстов, публичные выступления, внимание посредников и признание читателей."

Далее следует список, занимающий четыре абзаца. Он мог бы быть расширен, так как в него не входят те, чей "писательский успех был обеспечен признанием французского читателя".

Итак, авторы, несомненно, в наличии. Но дело в том, что их произведения или "относятся к произведениям французской литературы", или "являются произведениями русской метропольной литературы", или не преодолели "стадию 'автор - посредник' или 'автор - читатель' ". Лебедев делает следующий вывод:

"Можно ли рассчитывать на возрождение литературы русской диаспоры во Франции в ближайшие годы? Считаем, что нет. При наличии авторов здесь практически отсутствуют заинтересованные в ее появлении посредники и читатели, и реальных причин, способствующих возникновению этого интереса, в настоящий момент не предвидится."

(2) Описанная ситуация представляет собой катастрофу: авторы есть, но нет литературы. Точнее (следуем логике автора статьи), имеются в наличии "живущие в диаспоре... производители текстов", произведения которых с ними, как жителями диаспоры, более не соотносятся.

В случае "произведений французской литературы" одним из критериев является язык (что само по себе спорно: известны произведения русской литературы, написанные по-французски). Решающим, однако, становится то, что они "изданы и медиатизированы во Франции, их писательский успех был обеспечен признанием французского читателя ." Это не совсем верно: например, писатель из Конго живущий во Франции и пишущий по-французски может при определённых условиях относиться к африканской литературе. Или к литературе диаспоры. Далее, стоит ли говорить о том, что читают по-французски не только проживающие на своей родине французы. А из живущих во Франции в категорию "франкоязычные читатели" попадают не только представители коренной национальности, но и владеющие этим языком иностранцы, жители диаспор: арабской, африканской, или - почему бы и нет - русской.

К "произведениям русской метропольной литературы" согласно инвентаризации относятся произведения, нашедшие своих издателей и читателей в России. Возможность того, что эти тексты, - минуя метрополию, или через неё, - будут прочитаны русскоязычным читателем в других европейских странах, в США, или даже в самой Франции, не обсуждается.

И, наконец, "тексты, не преодолевшие стадию 'автор - посредник' или 'автор - читатель' ", не считаются литературными произведениями, и имена их авторов не подлежат огласке.

(3) В одном случае инвентаризация аппелирует к психоанализу:

"Функция денег [при купле-продаже книги] ... близка функции денег в психоанализе, как функция чтения - психоаналитическому курсу Как известно, плата за сеанс, и обычно весьма высокая, является непременным условием курса. В противном случае пациент (читатель) не заинтересован в реальном результате работы и предпочитает оставаться в фантазматическом пространстве ложного представления о себе: пациент - как существа психически нормального, читатель - как существа высококультурного."

Пассаж кажется довольно загадочным. Действительно ли имеется ли в виду, что читатель, не покупающий книги, скажем, всилу своего стеснённого материального положения, остаётся "в фантазматическом пространстве ложного представления о себе... как существа высококультурного" ? Купив же книгу, становится ли он "читателем-производителем" (так в оригинале), а не, скажем, читателем-потребителем ? И происходит ли это, даже если он её потом не читает ? Далее утверждается, что "читатель библиотеки", в отличии от читателя-покупателя, "остается фигурой пассивной " (?). Заметим, что подчёркнутое соотнесение с пациентом психоаналитического сеанса одного члена триады 'автор - посредник - читатель', - именно читателя, - отнюдь не исключает такого соотнесения и остальных её членов. Например, вполне возможно уподобить пациенту автора, особенно в условиях, описанных тремя строками ниже цитированного фрагмента, то есть когда "данные о продаже книг ... смехотворны", а читатель отсутствует. Возможность соотнести с пациентом издателя-посредника автором статьи, видимо, не учитывается.

(4) Подведём некоторые итоги:

(а) В рассматриваемой нами работе ставится вопрос о существовании литературы русской диаспоры во Франции, причём считается, что этой литературы не существует. Констатируется факт существования авторов и производимых ими текстов, которым отказано в свойстве быть литературой русской диаспоры, или же русской диаспоре отказано в свойстве иметь литературу.

(в) Утверждается, что не что иное, как вступление в систему коммерческих, рыночных отношений делает текст литературным произведением. Тексты , созданные не с коммерческими целями или не абсорбированные рынком литературными произведениями не признаны. Иначе невозможно было бы утверждать, что "за последние восемь лет, составляющие новый период в истории русской культуры, как минимум, стодвадцатитысячная русская диаспора во Франции не создала ни одного литературного произведения." Также предполагается, что капитал (как "финансовый", так и "символический ") является гарантом существования литературы, а "утрата... капитала" ― основным фактором, приводящим к её исчезновению.

(d) В основу инвентаризации литературы положены условия распространения и купли-продажи произведений, в конечном итоге определяемые подразделениями культурной индустрии, в орбиту которых эти произведения вовлекаются.

(e) Из возможных читателей позитивно отмечен только покупатель книги. "Читатель библиотеки" "является фигурой пассивной", а друг автора, или "получающий сочинение в дар" ― "фигурой страдательной". Видимо, подразумевается, что подарено, а не продано может быть только нечто второсортное.

(f) Не считается литературой производство текстов, которое не сопровождается посреднической ("издательской, журнальной, книготорговой") деятельностью третьих лиц. Утверждается, что "издательства... реально беру[т] на себя труд посредника между автором и читателями", что же касается авторов, издающих книги на свои собственные средства, то они выпускают их "под выдуманной ... издательской маркой, имитируя тем самым нормальный литературно-производственный процесс."

(5) Несмотря на всё перечисленное, нам не кажется справедливым сводить содержание рассматриваемой статьи к сакраментальному "if you are so clever, show me your money". Инвентаризация позволяет, скорее 'от противного', сформулировать ряд актуальных вопросов, касающихся литературного процесса в русскоязычной диаспоре за пределами постсоветского пространства:

(в) вопрос о статусе текстов, не имеющих читателя вне производящей их среды;

II.

"Может быть, это моё воображение запугивает меня, показывая мне ещё одну из возможных сторон жизни в Париже: быть здесь никем вне спасительных стен эмигрантской колонии,.. терять тот язык, который осваивал столь долго, всего лишь для того, чтобы откунуться в какой-то другой и в конце концов ностальгировать по тому, чего никогда не любил." [Mario Benedetti, Primavera con una esquina rota (Весна с отбитым углом) Цит. по Amy K. Kaminsky, After Exile. University of Мinnesota Press, Minneapolis, 1999, p.100]

"Кажется, у меня тогда действительно не было дома,.. и не исключено, что это пошло мне на пользу. ...Следует быть внимательным к любым самым простым актам идентификации, особенно если они связаны с местом. Мне глубоко подозрительны любые детерминистские или позитивистские определения идентификации...

Вопр.: Ведь корни есть у каждого. Зачем их искать ?

Отв.: Да, мы и так постоянно носим их с собой. Они уже здесь..."

[Gayatri Spivak, The Post-Colonial Critic, Routledge: NY-L, 1990; pp. 37-38, 93.]

Миграция - это опыт деформаций. Он возникает в точках встречи с культурным материком, который на проверку оказывается не монолитом, о который можно разбиться, а сложным конгломератом диаспор и меньшинств (постколониальное состояние) в условиях невозможности локализации господствующей культуры (постмодернистское состояние). Третьим элементом в этом ряду для нас оказывается постсоветское: переживание разрывов и смещений предшествующего культурного и социального опыта. Так задаются три измерения анализа и интерпретации, система координат, которую можно применить и к литературе русской диаспоры.

Postmodern: Издательская марка.

Выпуск произведений под "выдуманной ...издательской маркой " назван в статье А. Лебедева имитацией "нормального литературно-производственного процесса". Тем самым ставится интересный вопрос о "литературно-производственных" секциях текста и их выразительных возможностях. Вспомним Венедикта Ерофеева, оценившего экземпляр своей поэмы в 3 р. 62 к. (цена бутылки водки), поэта Г.Г.Лукомникова, намеренно вносящего ошибки в выходные данные своей книги, эксперименты с опечатками в современной поэзии. Список могли бы продолжить изменённые или ложные оглавления, нестандартная нумерация страниц и т. п. Более прямое отношение к издательскому делу имеет обыгрывание места и времени выхода книги, её тиража, названия типографии, стандартных "производственных" должностей или технологических действий ("сдано в набор", "подписано к печати"; вспомним хотя бы "наборщиков - заговорщиков - притворщиков " у Г. Гессе), адресов и фамилий (последнее вписывается в более широкий контекст, включающий фальшивые визитные карточки А. Белого: "Беллендриковы поля, дом Омова" ). Издательская марка, занимая прочное место в этом ряду, может быть интерпретирована как симулякр, что возвращает нас к проблеме имитации (и, если следовать А. Лебедеву, к проблеме "нормы") в литературном процессе. Уместно вспомнить критический отзыв на книгу Жана Бодрийяра "Америка" написанный ещё в 1988 году Зигмундом Бауманом, иногда называемым ведущим моралистом постмодернизма.

"Возьмём самую важную его концепцию: концепцию симуляции ('создания видимости обладания чем-либо') Может показаться, что симуляция состоит в притворстве,..тогда это нас не беспокоит, потому что мы думаем, что на самом-то деле знаем, как отделить обман от реальности. Однако симуляция у Бодрийяра не такова, она стирает само различие между истинным и ложным, реальным и воображаемым. Тогда нет больше никаких средств сопоставить иллюзию и реальность или же выяснить, что есть что."[Zigmund Bauman, Disappearing into the Desert (Исчезая в пустыне), Times Literary Supplement, December 16-22, 1988.]

Уже начале 90-х годов в Москве функционировали издательства "Зимняя платформа" и "Nenaуobnaya ptiza"...

Postcolonial: по поводу одной цитаты об эмиграции.

Рассмотрим приведённый А. Лебедевым фрагмент:

"Из известных авторов третьей волны попытка дедраматизации и банализации эмиграции делалась Иосифом Бродским: "В этом опыте [эмиграции, изгнания] нет ничего особенного в сравнении с многочисленными перемещенными лицами в мире - с гастабайтерами, с арабами, ищущими работу во всех странах. Если вспомнить вьетнамцев, сотнями тысяч переезжающих с места на место, если подумать обо всех людях, которые оказались в изгнании, то писателю говорить о его личных условиях в изгнании просто неприлично" ("Никакой мелодрамы...": Беседа с Иосифом Бродским // Амурский В. Запечатленные голоса: Парижские беседы с русскими писателями и поэтами. М., 1998. С. 5)."

Отметим, что из высказывания Бродского отнюдь не следует, что не достойна внимания, не драматична или же, более того, банальна вне-личная сторона опыта миграции, именно та, которую выходец из России переживает наравне, а часто и совместно с "гастабайтерами,.. арабами, ищущими работу,.. вьетнамцами", также как и выходцами из других частей света. Отказ "говорить о... личных условиях в изгнании" скорее может быть интерпретирован как жест солидарности и неприятия любых попыток гирперболизировать личное страдание. Тем самым приоткрывается возможность определённой деперсонификации и интернационализации переживаемого. Банально скорее обратное - состояние эмигранта, описанное Т. Адорно (одним из наиболее чувствительных к банальности из живших в эмиграции мыслителей), в котором

"частное заявляет о себе столь неудержимо, лихорадочно и всепоглощающе именно потому, что оно, в сущности, больше не существует и должно судорожно доказывать свою жизнеспособность",

не в последнюю очередь потому, что

"общественная сторона жизни сводится к безоговорочному равнению на большинство"

[Theodor W. Adorno, Minima Moralia, Suhrkamp; 1982, S. 33, Fr. 13.]

Post-Soviet: "мы, вообще-то, с русскими почти не общаемся"

"иммигрантов,.. характеризует настаивание на том, что "мы, вообще-то, с русскими почти не общаемся". Эта черта иммигранской психологии точно подмечена Сергеем Довлатовым. Среди его персонажей, нередко кочующих из одного произведения в другое, есть молодая пара - Фима и Лора ("Иностранка"), они же Алик и Лора ("Третий поворот налево"). В "Иностранке" сакраментальная фраза вложена в уста Фимы: "С русскими мы практически не общаемся..." (Сергей Довлатов. Собрание прозы: В 3 т. СПб., 1995. Т. 3. С. 34). Иронический смысл этому высказыванию придает то, что Фима делает его по поводу района, в котором находится купленный ими домик: "Жили здесь в основном корейцы, индусы, арабы", - уточняет автор. В "Третьем повороте налево" ирония усилена: "Жили здесь в основном американские евреи, поляки и китайцы. Русских здесь не было совершенно. Алик говорил: "С русскими мы практически не общаемся..." (Малоизвестный Довлатов. СПб., 1996. С. 199)."

Неотрефлектированное представление о межрасовой или межнациональной дистанции является одним из устойчивых стереотипов постсоветского сознания. В этой связи фраза "мы, вообще-то, с русскими почти не общаемся", сказанная к тому же по-русски и русскоязычному собеседнику представляет собой точно подмеченный double bind, распознаваемый к тому же и самим говорящим: трудно представить себе эту фразу произнесённой действительно между прочим или непринуждённо. С другой стороны, дополнительный источник Довлатовской иронии, как нам кажется, обусловлен вопросом, так ли действительно значительны и заметны эмоционально негативно окрашенные колебания русских частиц, затерянных в нью-йоркской вселенной. Однако при этом остаётся фактом сам факт расстояния, отделяющего иммигранта из России от даже живущих с ним на одной улице "корейцев, индусов, арабов" (снова перечисление), слившихся для него в неразборчиво мультиэтническую картину современного мегаполиса. "Для нас это загадочные люди с транзисторами. Мы их не знаем. Однако на всякий случай презираем и боимся." [С. Довлатов, Иностранка, цит. по: С. Довлатов, Собр.соч. в трёх томах, СПб., Лимбус-пресс, 1995, т. 3, стр. 8.]

Опыт миграций последнего десятилетия показывает, что преодоление указанной дистанции может открыть дополнительное измерение идентификации и политического выбора. Тем самым появляется возможность

"отчётливо разграничить маргинальность, навязанную господствующими структурами, и маргинальность, которая выбрана, как точка опоры для реализации радикальной открытости и творческого потенциала... Маргинальность, превращённая в знак наших травм и лишений, порождает известную безнадёжность и отчаяние, когда отрицание становится разрушительным...[Поэтому] я не говорю о маргинальности, от которой хотелось бы избавиться, но скорее о позиции, на которой стоит настаивать, к которой даже привязан, потому что она увеличивает сопротивляемость и предлагает возможность принципиально иной перспективы для понимания, воображения и разработки альтернатив..." [hooks, bell, Yearning, Цит. по: Edward W. Soja, Thirdspace, Oxford: Blackwell, 1998, p. 98.] "

Возможность, о которой идёт здесь речь, является и возможностью существования литературы.