...Вы знаете ночи в этом городе и этих обстоятельствах, но-

чи зимние, с долгим временем, вкусом феникса или астры, днев-

ником в голове, ночи, проведенные в пути по остановившимся

улицам, где не раз подумаешь, что нужно высвободить руку из

перчатки, чтобы поправить шарф, где отогреваешься в огромных

кирпичных под'ездах, и глоток коньяка гудит бессонницей и ра-

мест, но так хочется продлить его, хотя одинаково легко вооб-

разить и то, откуда только что вышел, и то, где, видимо, поя-

вишься, и будь такси - поймал бы такси, но вот - тянутся успо-

каивающие однообразием и комфортом улицы, в ритме сна сменяют-

ся светофоры, холодеют перила. Проруби неба, белые клочные

массы, и звезда, как точка ножки у циркуля, обмахнувшего

что-то вокруг, и от оглядки становится легко, может быть, по-

чего ждешь от них, пожимая плечами. Уже промерзнув, пытаешься

тормозить редчайшие автомобили, засыпанные мелким, жестким,

как будто вчерашним снегом, целиком, кроме ветрового стекла,

где в черном углублении сидят гномы и мерцает прикуриватель

под стрелками, и стоит колесо. Забившись в самый угол заднего

сиденья поправляешь, наконец, шарф, здесь жарко и может петь

жении, и возникает ощущение лестниц с половиками, коврами, где

можно сидеть, и огромной кожаной мебели в холлах, обитой тем

же, чем двери жилья, откуда все выходят покурить, когда пробь-

ет полночь. Или здесь же, открыв окно комнаты, восстанавливать

что-то, глядя на границы чисто-белого, чисто-желтого и чис-

линий, ртутных столбов, отчетливых, несмотря на непогашенный

свет, а холод безобразно врывается внутрь и колеблет. Два вре-

мени дремоты - четыре-пять и одиннадцать утра - особенно хоро-

ши, когда вот-вот ляжешь, но пока, например, - у окна или да-

леко у дверей, где за под'ездом внизу нависают дома и мир до

окружной покачивается, бравируя небрежностью и снами. Холодно,

холодно, и нет обязательств, а есть претерпевание существа не-

существенного, выдуманное и отдающее дрожью и вкусом стекла с

коньяком и магнитофонных клавиш, и зимняя ночь хороша, повто-

ряясь, в непреложности своего восстановления - до времени, где

под утро, серея, кончается день, и начинается сон и забвенье.

Ночи, проведенные в блужданиях по кромке парка и универ-

ситетских зданий, осенние ночи спрятавшихся насекомых, легкого

озноба и гудящих часов на исходе. Фонари, и проблески утра не-

ясно еще, с какой стороны, листки, сигареты и тени вокруг, да-

ющие физическое ощущение погружения в очередной поток, неясно

еще, с какой стороны, где душа боязливо пробовала плыть, поку-

да тело блуждало. Замирание при встрече с каждым голосом, и

медленный разворот, оглядка вокруг с целью уловить еще одно,

следующий крик, ведь присутствие так непреложно, как звук

листвы и пустых проходов, как фатальная неизбежность колебания

на этой волне, и на той, и на той, и как воля к отчаянию. Вок-

руг падал лист, холодки повисали в воздухе, дрожь распростра-

нялась стремительно, и, поворачивая к зданию, где я жил, я

чувствовал всплытие утра, и здесь стрельчатый массив ночи про-

гибался, замирая в последовательности своих жестов, воспомина-

ния о виденном просвечивали сквозь впечатления наставших суме-

рек, и каждое место виделось как бы дважды, тогда и сейчас, на

рассвете. Это наслоение было почти невыносимо, оно не давало

заснуть, но ночь еще жила в нем, фрагменты тянулись и гладили,

простор темнел, чувствовались повороты, вспыхивали точки. Ее

присутсвие в утре, вместе с присутствием утра, было величест-

венно и многослойно, и череда колеблемых, двусмысленных

представлений превращалась в хор, гремевший невыразимо тор-

жественно, сопровождая меня повсюду, пока я засыпал.

Мне всегда было с кем поговорить об этом, и первоначаль-

ная сумятица, возникавшая при покидании мира этих мест на

исходе ночи, распространялась и дальше, требуя слов и общения.

Так возникали своеобразные об'яснения, причудливые языки, сме-

шивающие мистический словарь с только что возникшими термина-

ми, языки, разговор на которых был бредов и беспечен, они как

нельзя более подходили к обстановке, по крайней мере в том,

что касалось меня, как я понимаю, потому, что каждое слово бы-

ло скрытым порывом восстановить сумму впечатлений, затребовав-

ших его. Язык не был средством донести что-то кратчайшим обра-

зом, он был гедонистом, он курировал сладостное замирание над

пережитым, он был воплощенной попыткой спуститься к месту сво-

его возникновения и приглашал собеседника разделить это, не

вполне откровенно. Разговоры продолжались часами, и месяцы

продолжалась трансформация языка, проникание и усваивание им

терминов мистических и филосовских словарей, жаргона и англи-

цизмов, аналитических пассажей, образцов представлений, шифте-

ров. Я, повторяю, быстро находил собеседников, хотя этого и

нельзя было предположить: в университете немногие готовы были

заниматься своими инсайтами так подробно, и различия в опыте

были глубоки и порой неожиданны. Я видел лень и, наоборот, из-

лишнюю восторженность, остановки в плену отточенных периодов

мистицизма, и фатальную необученность нащупать язык, и неком-

муникабельность, и страсть. Переболев многими подобными болез-

нями, я испытал и нормальное, неизбежное состояние погружения

с постепенным нарастанием чувства, что ты вступаешь в сложные

отношения с тем, что можно назвать необратимостью происходяще-

го. Кто-то любил преувеличивать опасность возможных

последствий или бравировать этим, я же мог только порадоваться,

видя потенциальные отношения там, где раньше просто не было

ничего. Ни галлюцинации, рассказы о которых были слишком

часты, ни фрагменты психиатрического языка, прочно вошедшие в

наш жаргон, ни ориентация на исключение себя из самых разных

порядков, скорее декларируемое, чем осуществляемое, не застав-

ляют меня говорить об этом. Пожалуй, более важны были вещи,

которые осмыслялись как раз в общепринятом ключе, и когда я,

например, не мог выстроить сессию, мне не приходило в голову,

что наша хаотичная, неорганизованная, в лучшем случае стихийно

самонаправляемая практика поставила меня в отношения с Местом

и Временем более далекие от принятых, чем я мог в действитель-

ности понять.

Чувство, что течение времени должно разрушиться, сопро-

вождало меня давно, и, когда это случилось, я не был поражен,

точнее, это произошло незаметно. Может быть, первой неосознан-

ной реакцией была потребность вести дневник, неожиданно воз-

никшая и ставшая на какое-то время непреложной. Скурпулезно

отмечая дни и перечисляя обстоятельства, я, видимо, пытался

обмануть принципиальную разноплотность времени, его неоднород-

ность и сгруппированность вокруг мест, где мы обитали. Это бы-

ло чувство почти архитектурное, я бы никогда не сказал, что я

провожу больше времени в главном здании университета и меньше

- в стеклянном здании факультета, скорее я бы признался, что в

главном здании больше времени, как больше вообще всего, и, ве-

домый неизвестным течением обстоятельств, вступая в вестибюль,

я чувствовал, что время здесь есть, именно есть, иногда - как

набор возможных шагов текущего дня, иногда - как нечто, что

здесь проходит. Здание в целом располагало к этому. Мне часто

казалось, что его лестницы идут наверх в часовые столбы и вниз

- в темные воды, что время течет коридорами, размывая темнею-

щие лампы, это впечатление усиливала старая мебель, ковры, не-

разборчивые фигуры в окнах, и общий очерк здания, уходившего

также вверх и вниз, оставляя одну четкую линию - отчеркнуть

темно-бледную синеву позднего вечера, и еще несколько - намек-

нуть на фронтон и статуи на уступах. Если бы меня спросили, с

чем соотносится эта постройка, этот ритм вестибюлей и холлов,

шаг коридоров в деревянных панелях, нескончаемых дверей, узких

и неожиданных лестниц и огромных пластов старого дерева и ста-

рого воздуха, почти как коньячная бочка, здание с подоконника-

ми, выдававшими толщину стен и дверьми, уходящими в высоту

проемов, c берущими там начало каскадами люстр и ликами пред-

ков наук высоко-высоко над мрамором, здание с долгими изгибами

жизни среди и прохождения через, если бы меня спросили, с чем

соотносится это, я не смог бы назвать ничего, определенного

вовне. Это могло быть только то, что усмотрено на грани, зада-

ваемой здесь же, где ни память, ни чувство не скажут "мы зна-

ем" и, стоя у безумной ограды с копьями и астролябиями навер-

ху, вдруг ощущаешь вращение в гигантском механизме и, переска-

кивая в движении сфер отсюда туда, очерчиваешь зигзаги пути по

безудержному ходу мест, налетая на оси, скрываясь в зубцах,

как летучая мышь.

Именно этот мир был полем и, отчасти, самой тканью экспе-

риментов, здесь жили, сюда приходили и возвращались, здесь от-

рабатывали языки. В совершенно ином отношении, и сам, в из-

вестной мере, совершенно иной, мир, говорящий неожиданным го-

лосом старости, многоверия и несоотносимости, привлекал и,

после стеклянных аудиторий, втягивал в свои пределы незамедли-

тельно и бесповоротно. Главное здание доминировало, и чувство

необратимости, о котором я говорил, придавало всему неожидан-

ную цельность. Бегство было необходимо, как и всегда оттуда,

куда первоначально вложено столько себя, и предчувствие этого

диктовало смены отрывистой активности и задумчивости, нас пог-

лощавшие. И, проходя с дипломатом в руках коридорами здания,

встречая знакомых, куря на площадках, разговаривая в простен-

ках, мы двигались в труднопредсказуемом направлении, и это

свойство об'единяло нас с обстоятельствами жизни вокруг, столь

чуждыми нам в иных отношениях.

...Как вы спали, профессор, о чем вы думали все это время,

пока насекомая жизнь шуршала в рамах, и из шкафа вылетел моты-

лек, а птицы успели отпеть в продвинувшемся к вечеру времени,

приносящем потемнение стенам и чайные минуты обитателям ? Что

было здесь в опустевшей неожиданно квартире, в безмолвии, ко-

торое воцаряется только при незримом присутствии жизни, стран-

ной, идущей неуклонно, не узнающей нас; почему мои воспомина-

ния мешаются с этим, прибавляя свою беспечность к странному

житью на углу здания, как при обработке списков, вставляя что-

то в середину, подсчитывая скобки, не узнавая полученного ?

Что вы думаете, как быть в этом парке, в райке деревьев, раз-

ных пород ноябрьского ослепительно прозрачного житья, в кругу

желтеющих игл, как проходить по нему каждый день, спеша в уни-

верситет, зная, что за парком начинается спуск, где возникает

что-то, подобное глазам бессонницы и грустно-синему в лужах,

посыпанных крупной солью, начинается великий покой ? Мне ка-

жется, что он всегда здесь, за окном, за стеллажом, за старо-

каменной библиотечной стеной, где-то за нагромождением шкафов

с приборами и пылью, и что, стоит открыть какую-то потайную

дверь, отодвинуть шкаф, нажать пружину, привести в движение

хитроумную двухвековую механику, для того и поставленную

здесь, и откроется убегающая черная бездна на три стороны, и

порог, на котором стоишь, и мелкий свет, и уходящие назад це-

почки переплетов окажутся только фрагментом, невеликой частью

чернотного целого, продолжающегося провала, и наоборот, та

чернота покажется продолжением здания, подобно тому, как сту-

пени переходят в тротуар.

...Я скажу опять об этом времени, когда сквозь вкус табака

ощущается холод и ищешь открытое окно, ждешь изменений, вздра-

гиваешь, - скажу ли я опять ? Когда темным октябрьским вечером

проходишь по аллеям вдоль корпусов, старых, как вечерняя тем-

нота, огибая газоны, мраморные вазы, решетки, встречая у лест-

ниц статуи, которые никогда не смогут стать об'ектом любви,

поднимаешься по ступеням к выступающим из мрака отрезкам, ар-

хитравам, и слитный шепот листвы, пенящейся под окнами, роп-

щет, рокочет, дохлестывает до тяжелых рам, захлестывает рамы -

Прятаться неизвестно отчего в коридорах, без страха подчиняясь

инстинкту игры и преследования, и выглядывать из-за поворота в

желтоватую мглу, ища партнеров; включать свет, наобум настраи-

вая приборы в огромных, почти кубических из-за высоты потолков

лабораториях, полных старыми стеллажами и крепостными справоч-

никами, или же спускаться вниз, вниз, винтовыми каскадами, в

мелькающий свет, в абстрактность. Я выходил очень поздно,

иногда запирая этаж, и, оглядываясь на фасад, видел редкие ок-

на лаборантских комнат, где горел свет, не неоновый, как вы

привыкли, а желтый свет электрических плафонов, озарявший ста-

рые стены и необ'ятный цоколь, и также фрагменты гранита или

мрамора вокруг окон, а затем трепетала листва, вырываясь над

вазами и карнизами, выхватываемая, ныряющая в желтый переплет,

опадая, шумя. И, оставалось замирать на углах,

в перелесках среди многоочитых зданий, чувствуя холод торопя-

щейся ночи, и позже, слушать пристальное пенье плитки, когда,

раздеваешься в темноте, стараясь никого не будить, чтобы отор-

ваться.

Нака-нака-ни

кои-ни синадзу ва...

- Что, восхождение, нисхождение в бормотании слогов, сло-

говом бормотании непонятного, непонятности слогов, невнятнос-

ти, внятности, сложения. Эти ряды звуков, шажки звуков, осво-

енных позже, совпадающих с движением в пространстве, в

пространстве деревьев и дорожек, в пространстве. Это было,

когда из области многозначных логик и алгебры, - с этим, вок-

руг и среди этого, - я сваливался: в падающие аллеи, в мокрые

октябрьские тропинки зауниверситетских выпадающих проходов,

где не должно было быть ничего, кроме, может быть, летящих

вниз ветвей над рекой и гула бездомности.

Тама-но о бакари...

- Было ли в последовательностях формул, рядах знаков, за-

поминаемых досками (и то, что было на прошлой доске, и через

одну), в их усилении - до ужаса, до бедствия понимания, - было

ли в них что-то от этих путешествий, хождения вокруг, вокруг

факультета, вокруг себя и смерти ? Что общего создавала во мне

моя математика с таким миром, его вспышками, столь мимолетны-

ми, едва ли способными повлиять на меня, столь тихими, что ед-

ва ли успевающими вызвать сочувствие, столь бесчисленными и

ярко окрашенными, что хотелось не расставаться с ними всегда и

ради этого отвести себе место, где следует задержаться, не ду-

мая о последствиях ? И просиживая вечера за скромным компьюте-

ром, сдавая программы, только и державшие меня на плаву, я

часто думал, неужели, когда я буду умирать, эти решения, най-

денные в символах и в том, чем они были в действительности, -

неужели они не помогут мне, и я увижу только разноцветных де-

монов, к которым не привык, и наверняка растеряюсь, как это

было со мной всегда, всегда, как и тогда, и дальше.