вернуться

Кирилл Щербицкий ЭТОТ НЕУЛОВИМЫЙ ОБЪЕКТ УЧЕТА (О возможностях существования литературы в диаспоре) Предлагаемый текст можно отчасти рассматривать, как дань благодарности Андрею Лебедеву за его подробное и информативное исследование состояния литературы русской диаспоры во Франции. (Андрей Лебедев."СОВРЕМЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА РУССКОЙ ДИАСПОРЫ ВО ФРАНЦИИ ? Инвентаризация.") Мы не подвергаем сомнению результаты анкетирования и фактические сведения, собранные в этой впечатляющей работе. Однако определенная реинтерпретация приведенных фактов могла бы стать продуктивной для исследования русскоязычной литературы, создаваемой в настоящее время вне России. Нашей целью поэтому является переформулирование части поставленных инвентаризацией вопросов. Разумеется, мы постараемся наметить ответы на некоторые из них, или, точнее, направления поиска таких ответов, вполне понимая, что последнее слово здесь принадежит дальнейшим исследованиям и самому литературному процессу. Исследование литературы русской диаспоры осуществимо в трех измерениях: постколониальном, постмодернистском и постсоветском. При этом учет опыта других диаспор и их литератур позволяет рассмотреть приводимые данные в более широкой перспективе, в то время как внимание к описанным в рамках постмодернизма аспектам культуры препятствует излишне одностороннему пониманию постсоветских реалий. Подробный разбор статьи А. Лебедева в первой части нашей работы является одновременно подготовкой материала для его обсуждения в рамках предложенной модели. I (1) Главный вопрос, задаваемый А. Лебедевым в его "Инвентаризации", сформулирован так: "...интересовать нас будут в первую очередь не эмигрантские попытки возвращения на родину в своих книгах (гробах) и не иммигрантские стратегии вписывания в новую среду, а способность современной русской диаспоры во Франции создать достаточно автономную структуру литературного производства - структуру, рассчитанную не на экспорт и не на импорт, но на непосредственное удовлетворение собственных культурных потребностей. У диаспоры имеются свои церкви, детские летние лагеря, спортивные клубы, дома для престарелых и пр. Есть ли у нее литература?" На этот вопрос дан отчетливо отрицательный ответ: "...можно ли говорить о существовании современной литературы русской диаспоры во Франции? На наш взгляд, как, впрочем, и на взгляд большинства наших респондентов, нет." Такой ответ, возможно, не казался бы настораживающим, если бы двумя страницами выше не был приведен внушительный список авторов (более 30 имен) , относимых к русской диаспоре. При этом "критерием, позволяющим относить пишущего к этой группе, являлось... его достаточно активное участие в литературной жизни, а именно издание своих текстов, публичные выступления, внимание посредников и признание читателей." Далее следует список, занимающий четыре абзаца. Он мог бы быть расширен, так как в него не входят те, чей "писательский успех был обеспечен признанием французского читателя". Итак, авторы, несомненно, в наличии. Но дело в том, что их произведения или "относятся к произведениям французской литературы", или "являются произведениями русской метропольной литературы", или не преодолели "стадию 'автор - посредник' или 'автор - читатель' ". Лебедев делает следующий вывод: "Можно ли рассчитывать на возрождение литературы русской диаспоры во Франции в ближайшие годы? Считаем, что нет. При наличии авторов здесь практически отсутствуют заинтересованные в ее появлении посредники и читатели, и реальных причин, способствующих возникновению этого интереса, в настоящий момент не предвидится." (2) Описанная ситуация представляет собой катастрофу: авторы есть, но нет литературы. Точнее (следуем логике автора статьи), имеются в наличии "живущие в диаспоре... производители текстов", произведения которых с ними, как жителями диаспоры, более не соотносятся. В случае "произведений французской литературы" одним из критериев является язык (что само по себе спорно: известны произведения русской литературы, написанные по-французски). Решающим, однако, становится то, что они "изданы и медиатизированы во Франции, их писательский успех был обеспечен признанием французского читателя." Это не совсем верно: например, писатель из Конго, живущий во Франции и пишущий по-французски может при определенных условиях относиться к африканской литературе. Или к литературе диаспоры. Далее, стоит ли говорить о том, что читают по-французски не только проживающие на своей родине французы. А из живущих во Франции в категорию "франкоязычные читатели" попадают не только представители коренной национальности, но и владеющие этим языком иностранцы, жители диаспор: арабской, африканской, или - почему бы и нет - русской. К "произведениям русской метропольной литературы" согласно инвентаризации относятся произведения, нашедшие своих издателей и читателей в России. Возможность того, что эти тексты, - минуя метрополию, или через нее, - будут прочитаны русскоязычным читателем в других европейских странах, в США, или даже в самой Франции, не обсуждается. И наконец, "тексты, не преодолевшие стадию 'автор - посредник' или 'автор - читатель' ", не считаются литературными произведениями, и имена их авторов не подлежат огласке. (3) В одном случае инвентаризация аппелирует к психоанализу: "Функция денег [при купле-продаже книги] ... близка функции денег в психоанализе, как функция чтения - психоаналитическому курсу. Как известно, плата за сеанс, и обычно весьма высокая, является непременным условием курса. В противном случае пациент (читатель) не заинтересован в реальном результате работы и предпочитает оставаться в фантазматическом пространстве ложного представления о себе: пациент - как существе психически нормальном, читатель - как существе высококультурном." Пассаж кажется довольно загадочным. Действительно ли имеется ли в виду, что читатель, не покупающий книги, скажем, в силу своего стесненного материального положения, остается "в фантазматическом пространстве ложного представления о себе... как существе высококультурном"? Купив же книгу, становится ли он "читателем-производителем" (так в оригинале), а не, скажем, читателем-потребителем? И происходит ли это, даже если он ее потом не читает? Далее утверждается, что "читатель библиотеки", в отличие от читателя-покупателя, "остается фигурой пассивной " (?). Заметим, что подчеркнутое соотнесение с пациентом психоаналитического сеанса одного члена триады 'автор - посредник - читатель', - именно читателя, - отнюдь не исключает такого соотнесения и остальных ее членов. Например, вполне возможно уподобить пациенту автора, особенно в условиях, описанных тремя строками ниже цитированного фрагмента, то есть когда "данные о продаже книг ... смехотворны", а читатель отсутствует. Возможность соотнести с пациентом издателя-посредника автором статьи, видимо, не учитывается. (4) Подведем некоторые итоги: (а) В рассматриваемой нами работе ставится вопрос о существовании литературы русской диаспоры во Франции, причем считается, что этой литературы не существует. Констатируется факт существования авторов и производимых ими текстов, которым отказано в свойстве быть литературой русской диаспоры, или же русской диаспоре отказано в свойстве иметь литературу. (в) Утверждается, что не что иное, как вступление в систему коммерческих, рыночных отношений делает текст литературным произведением. Тексты, созданные не с коммерческими целями или не абсорбированные рынком, литературными произведениями не признаны. Иначе невозможно было бы утверждать, что "за последние восемь лет, составляющие новый период в истории русской культуры, как минимум, стодвадцатитысячная русская диаспора во Франции не создала ни одного литературного произведения." Также предполагается, что капитал (как "финансовый", так и "символический") является гарантом существования литературы, а "утрата... капитала" ? основным фактором, приводящим к ее исчезновению. (d) В основу инвентаризации литературы положены условия распространения и купли-продажи произведений, в конечном итоге определяемые подразделениями культурной индустрии, в орбиту которых эти произведения вовлекаются. (e) Из возможных читателей позитивно отмечен только покупатель книги. "Читатель библиотеки" "является фигурой пассивной", а друг автора или "получающий сочинение в дар" ? "фигурой страдательной". Видимо, подразумевается, что подарено, а не продано может быть только нечто второсортное. (f) Не считается литературой производство текстов, которое не сопровождается посреднической ("издательской, журнальной, книготорговой") деятельностью третьих лиц. Утверждается, что "издательства... реально беру[т] на себя труд посредника между автором и читателями", что же касается авторов, издающих книги на свои собственные средства, то они выпускают их "под выдуманной ... издательской маркой, имитируя тем самым нормальный литературно-производственный процесс." (5) Несмотря на все перечисленное, нам не кажется справедливым сводить содержание рассматриваемой статьи к сакраментальному "if you are so clever, show me your money". Инвентаризация позволяет, скорее 'от противного', сформулировать ряд актуальных вопросов, касающихся литературного процесса в русскоязычной диаспоре за пределами постсоветского пространства: (а) вопрос о том, может ли быть отнесена к литературному процессу деятельность по производству текстов, не ориентированных на рынок, некоммерческих (в пределе - антикоммерческих), распространяемых вне классических форм посреднической деятельности; и связаный с этим вопрос о границах инвентаризуемости литературы на основе данных культурной индустрии и рынка; (в) вопрос о статусе текстов, не имеющих читателя вне производящей их среды; (с) вопрос о понятии публикации в связи с различными формами (представление на литературном вечере, чтение по радио, публикация в интернете, рассылка), модальностями (покупка, дар, одалживание в библиотеке, передача из рук в руки), и техническими методами (переписывание, сканирование, распечатка, e-mail) передачи текста; (d) и наконец ряд вопросов о социальных и психологических аспектах производства текстов в условиях миграции и перемещенности, о значении литературы для артикуляции в культурных различий и переидентификации, и о трансформации текстовой деятельности на границах культуры. II "Может быть, это мое воображение запугивает меня, показывая мне еще одну из возможных сторон жизни в Париже: быть здесь никем вне спасительных стен эмигрантской колонии,.. терять тот язык, который осваивал столь долго, всего лишь для того, чтобы окунуться в какой-то другой и в конце концов ностальгировать по тому, чего никогда не любил." [Mario Benedetti, Primavera con una esquina rota (Весна с отбитым углом) Цит. по Amy K. Kaminsky, After Exile. University of Мinnesota Press, Minneapolis, 1999, p.100] "Кажется, у меня тогда действительно не было дома,.. и не исключено, что это пошло мне на пользу. ...Следует быть внимательным к любым самым простым актам идентификации, особенно если они связаны с местом. Мне глубоко подозрительны любые детерминистские или позитивистские определения идентификации... Вопр.: Ведь корни есть у каждого. Зачем их искать? Отв.: Да, мы и так постоянно носим их с собой. Они уже здесь..." [Gayatri Spivak, The Post-Colonial Critic, Routledge: NY-L, 1990; pp. 37-38, 93.] Миграция - это опыт деформаций. Он возникает в точках встречи с культурным материком, который на проверку оказывается не монолитом, о который можно разбиться, а сложным конгломератом диаспор и меньшинств (постколониальное состояние) в условиях невозможности локализации господствующей культуры (постмодернистское состояние). Третьим элементом в этом ряду для нас оказывается постсоветское: переживание разрывов и смещений предшествующего культурного и социального опыта. Так задаются три измерения анализа и интерпретации, система координат, которую можно применить и к литературе русской диаспоры. Postmodern: Издательская марка. Выпуск произведений под "выдуманной ...издательской маркой " назван в статье А. Лебедева имитацией "нормального литературно-производственного процесса". Тем самым ставится интересный вопрос о "литературно-производственных" секциях текста и их выразительных возможностях. Вспомним Венедикта Ерофеева, оценившего экземпляр своей поэмы в 3 р. 62 к. (цена бутылки водки), поэта Г. Лукомникова, намеренно вносящего ошибки в выходные данные своей книги, эксперименты с опечатками в современной поэзии. Список могли бы продолжить измененные или ложные оглавления, нестандартная нумерация страниц и т. п. Более прямое отношение к издательскому делу имеет обыгрывание места и времени выхода книги, ее тиража, названия типографии, стандартных "производственных" должностей или технологических действий ("сдано в набор", "подписано к печати"; вспомним хотя бы "наборщиков - заговорщиков - притворщиков " у Г. Гессе), адресов и фамилий (последнее вписывается в более широкий контекст, включающий фальшивые визитные карточки А. Белого: "Беллендриковы поля, дом Омова" ). Издательская марка, занимая прочное место в этом ряду, может быть интерпретирована как симулякр, что возвращает нас к проблеме имитации (и, если следовать А. Лебедеву, к проблеме "нормы") в литературном процессе. Уместно вспомнить критический отзыв на книгу Жана Бодрийяра "Америка", написанный еще в 1988 году Зигмундом Бауманом, иногда называемым ведущим моралистом постмодернизма. "Возьмем самую важную его концепцию: концепцию симуляции ('создания видимости обладания чем-либо'). Может показаться, что симуляция состоит в притворстве, <…> тогда это нас не беспокоит, потому что мы думаем, что на самом-то деле знаем, как отделить обман от реальности. Однако симуляция у Бодрийяра не такова, она стирает само различие между истинным и ложным, реальным и воображаемым. Тогда нет больше никаких средств сопоставить иллюзию и реальность или же выяснить, что есть что."[Zigmund Bauman, Disappearing into the Desert (Исчезая в пустыне), Times Literary Supplement, December 16-22, 1988.] Уже в начале 90-х годов в Москве функционировали издательства "Зимняя платформа" и "Nenaуobnaya ptiza"... Postcolonial: по поводу одной цитаты об эмиграции. Рассмотрим приведенный А. Лебедевым фрагмент: "Из известных авторов третьей волны попытка дедраматизации и банализации эмиграции делалась Иосифом Бродским: "В этом опыте [эмиграции, изгнания] нет ничего особенного в сравнении с многочисленными перемещенными лицами в мире - с гастабайтерами, с арабами, ищущими работу во всех странах. Если вспомнить вьетнамцев, сотнями тысяч переезжающих с места на место, если подумать обо всех людях, которые оказались в изгнании, то писателю говорить о его личных условиях в изгнании просто неприлично" ("Никакой мелодрамы...": Беседа с Иосифом Бродским // Амурский В. Запечатленные голоса: Парижские беседы с русскими писателями и поэтами. М., 1998. С. 5)." Отметим, что из высказывания Бродского отнюдь не следует, что не достойна внимания, не драматична или же, более того, банальна вне-личная сторона опыта миграции, именно та, которую выходец из России переживает наравне, а часто и совместно с "гастабайтерами, <…> арабами, ищущими работу, <…> вьетнамцами", также как и выходцами из других частей света. Отказ "говорить о... личных условиях в изгнании" скорее может быть интерпретирован как жест солидарности и неприятия любых попыток гиперболизировать личное страдание. Тем самым приоткрывается возможность определенной деперсонификации и интернационализации переживаемого. Банально скорее обратное - состояние эмигранта, описанное Т. Адорно (одним из наиболее чувствительных к банальности из живших в эмиграции мыслителей), в котором "частное заявляет о себе столь неудержимо, лихорадочно и всепоглощающе именно потому, что оно, в сущности, больше не существует и должно судорожно доказывать свою жизнеспособность", не в последнюю очередь потому, что "общественная сторона жизни сводится к безоговорочному равнению на большинство" [Theodor W. Adorno, Minima Moralia, Suhrkamp; 1982, S. 33, Fr. 13.] Post-Soviet: "мы, вообще-то, с русскими почти не общаемся" "иммигрантов <…> характеризует настаивание на том, что "мы, вообще-то, с русскими почти не общаемся". Эта черта иммигранской психологии точно подмечена Сергеем Довлатовым. Среди его персонажей, нередко кочующих из одного произведения в другое, есть молодая пара - Фима и Лора ("Иностранка"), они же Алик и Лора ("Третий поворот налево"). В "Иностранке" сакраментальная фраза вложена в уста Фимы: "С русскими мы практически не общаемся..." (Сергей Довлатов. Собрание прозы: В 3 т. СПб., 1995. Т. 3. С. 34). Иронический смысл этому высказыванию придает то, что Фима делает его по поводу района, в котором находится купленный ими домик: "Жили здесь в основном корейцы, индусы, арабы", - уточняет автор. В "Третьем повороте налево" ирония усилена: "Жили здесь в основном американские евреи, поляки и китайцы. Русских здесь не было совершенно. Алик говорил: "С русскими мы практически не общаемся..." (Малоизвестный Довлатов. СПб., 1996. С. 199)." Неотрефлектированное представление о межрасовой или межнациональной дистанции является одним из устойчивых стереотипов постсоветского сознания. В этой связи фраза "мы, вообще-то, с русскими почти не общаемся", сказанная к тому же по-русски и русскоязычному собеседнику представляет собой точно подмеченный double bind, распознаваемый к тому же и самим говорящим: трудно представить себе эту фразу произнесенной действительно между прочим или непринужденно. С другой стороны, дополнительный источник довлатовской иронии, как нам кажется, обусловлен вопросом, так ли действительно значительны и заметны эмоционально негативно окрашенные колебания русских частиц, затерянных в нью-йоркской вселенной. Однако при этом остается фактом сам факт расстояния, отделяющего иммигранта из России от даже живущих с ним на одной улице "корейцев, индусов, арабов" (снова перечисление), слившихся для него в неразборчиво мультиэтническую картину современного мегаполиса. "Для нас это загадочные люди с транзисторами. Мы их не знаем. Однако на всякий случай презираем и боимся." [С. Довлатов, Иностранка, цит. по: С. Довлатов, Собр.соч. в трех томах, СПб., Лимбус-пресс, 1995, т. 3, стр. 8.] Опыт миграций последнего десятилетия показывает, что преодоление указанной дистанции может открыть дополнительное измерение идентификации и политического выбора. Тем самым появляется возможность "отчетливо разграничить маргинальность, навязанную господствующими структурами, и маргинальность, которая выбрана, как точка опоры для реализации радикальной открытости и творческого потенциала... Маргинальность, превращенная в знак наших травм и лишений, порождает известную безнадежность и отчаяние, когда отрицание становится разрушительным... [Поэтому] я не говорю о маргинальности, от которой хотелось бы избавиться, но скорее о позиции, на которой стоит настаивать, к которой даже привязан, потому что она увеличивает сопротивляемость и предлагает возможность принципиально иной перспективы для понимания, воображения и разработки альтернатив..." [Hooks, Bell, Yearning, Цит. по: Edward W. Soja, Thirdspace, Oxford: Blackwell, 1998, p. 98.] " Возможность, о которой идет здесь речь, является и возможностью существования литературы.